Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

Он не свернул в свою улицу, чувствуя, что вечер этот еще не исчерпан, и желая исчерпать его до конца, пусть даже самого неожиданного.

Выйдя на площадь, он увидел толпу и приблизился к ней.

Шел импровизированный митинг общества «Трезвость», ораторы, сменяя друг друга, с ожесточенным пафосом кричали в мегафон о пагубном влиянии алкоголя на народ, толпа была возбуждена, лица ближе к центру были исполнены ярости и желания немедленных действий.

Войцеховский прошелся вдоль толпы и подошел к девушке в красном пальто, стоявшей у памятника поэту и напряженно ловившей мегафонную речь.

— Мадам, — поклонившись, сказал Войцеховский, — зачем вы здесь? Зачем вы здесь и почему вы спиной к Поэту? Вам не кажется странным стоять спиной к Александру Сергеевичу и внимать жалким речам этих жалких людей? Кстати, как вас зовут? Не Марина ли?

— Марина, — ответила девушка.

— Вот видите! — Войцеховский счастливо расхохотался. — Марина, Мэри! Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей! — Войцеховский погладил ее по лицу, забросил конец размотавшегося шарфа и вклинился в толпу.

Пробравшись к центру, он вырвал из рук оратора мегафон и крикнул:

— Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей!

Толпа негодующе загудела.

— Вам не нравится это?! — крикнул Войцеховский, уворачиваясь от чьих-то рук, пытавшихся вырвать у него мегафон. — Пожалуйста, вот другое: мы пьем среди цветов и скал, гляжу — пустеет мой бокал!

Ладно скроенный бородач, владелец мегафона, дернул Войцеховского за шарф, и тот, уже падая, прохрипел:

— И вновь сверкнув из чаши винной…

Толпа чуть сместилась от упавшего Войцеховского, и митинг был продолжен…

Его подобрала милицейская машина…

Дежурный врач констатировал мгновенную смерть от перелома шейных позвонков…

Стены, потолок, пол, люстра, мебель, цветы, картины, окно, дерево, чемодан, тишина.

Левый замок деформирован, в чемодане все на месте, только мед вытек из банки — слиплось все.

И уролесан вытек.

Уролесан вытек — сульфадиметоксин подмок.

Может, открыть пытались.

Может, запах меда привлек.

Художник зовет завтракать.

Завтракали на кухне, втроем.

Сыр, ветчина, масло, зелень, вино, кофе, фрукты, сладости.

Его имя — Георгий, ее — Моника.

После завтрака лег.

Потолок с лепниной, люстра на цепях, пол паркетный, окно большое, дерево за окном зеленое, стол белый, кресло черное, кровать широкая, диван обычный, большой цветок за диваном, картины в три ряда, тишина.

Дома уже прохладно, доже холодно, а здесь тепло, даже жарко.

Изучение города по карте, заблудился, устал, лег.

Стол белый, кресло черное, некоторые проблемы со стулом.

Стол, настольная лампа, пепельница — копия той, что когда-то была у тестя.

Там, тогда, далеко.

Жили там, потом уехали.

Там тоже осень сухая, теплая, временами жаркая, только зелень там раньше сгорает, обугливается в пекле металлургического лета.

Заводы, дым, грохот, море, степь, холмы, овраги, лесопосадки, каменоломни, птицы, зайцы, лягушки, змеи, осы, пчелы, цветы.

Добирался сюда тяжело, на похмелье, уже думал, что не доберусь, но добрался, дополз.

Ничего, как-нибудь.

Как-нибудь, что-нибудь.

Стула нет уже пятые сутки.

Лицо — лицо мертвеца.

Входит Георгий, спрашивает, буду ли обедать, не болен ли я, не нуждаюсь ли в чем.

После обеда лег.

Он из Грузии, его пригласили сюда на выставку, домой он не вернулся, там сейчас не до художников.

Смех ребенка, это Катарина, дочь старшего брата Моники, Георгий ее нянчит.

Строители возводят леса у дома через дорогу.

Бег, то есть когда не спортсмены бегут, а граждане, то есть воскресный марафон.

Жаркое солнце, бег, пот, воля к победе.

Мост, железная дорога.

И там был мост, а под ним — жизнь железной дороги.

Дай чуть вперед, соединяемся, остановка, поехали вперед, поехали назад.

Блеск металла, графитовой смазки, воды, льда, соплей.

Рыжий дворник в оранжевом комбинезоне метет тротуар, дети идут в школу, строители возводят леса, Георгий приготовил что-то грузинское, вино белое и красное, он здесь нелегально, в любой момент могут зацепить и вышвырнуть, но если Моника даст согласие на бракосочетание, тогда законный статус этой страны — чужой, но богатой, богатой, но чужой.

Говорит тихо, темные глаза по обеим сторонам горного кавказского хребта большого носа печальны.

Да, но пора и за дело.

Ведь по условиям приглашения я должен здесь что-то сделать.

Зачатие случилось где-то здесь, в условиях подневольных работ и последних конвульсий гигантской международной бойни, мать умерла рано, отец где-то скитался, слева шумела чистейшая в мире река, справа шумело рыбнейшее в мире море, прямо восходило крупнейшее в мире солнце, за спиной звенела богатейшая в мире степь, в склонах оврага сверкали каратейшие в мире алмазы.

Условия плохие — проблема.

Условия хорошие — проблема.

Условия превосходные — проблема.

Ровно в половине шестого начинает петь за окном невидимая птица, ровно в половине седьмого начинает насвистывать в строительных лесах турок-строитель.

Звук — колебание воздуха, мир полон звуков.

Деньги нужно экономить.

Вчера экономил, сегодня пропил.

Она — статная, высокая, голубоглазая блондинка, он — щуплый брюнет с печальными глазами, но как мужчина — на высоте.

Так она говорит, поглаживая его по шевелюре.

Он убирает огромную квартиру, нянчит Катарину, готовит завтраки, обеды, ужины, рисует, а на ночь она уводит его в огромную спальню, на огромную кровать, под листья огромной пальмы.

Город хороший, условия хорошие, легкие сигареты, легкие вина, легкая жизнь, дольче вита.

Так и проходят дни беззаботно, так и проходят.

Люди, машины, дома.

Кусты, деревья, цветы.

Оса влетает в открытое окно и садится на занавеску с люрексом, едва колеблемую дыханием тихого осеннего вечера, слышен колокольный звон, что-то зимнее в этом сухом блеске краски подоконника, осы, люрекса, последний луч солнца скользит по верхушкам строительных лесов, и вот уже безмятежная луна повисла над островерхой черепичной крышей.

Катера и яхты, вода и солнце, голубые небеса и белые паруса, холмы и леса, вечерние толпы гуляющих, уличные клоуны и музыканты, сутенеры и проститутки, рестораны и концертные залы, блеск лака, золота, мрамора, шум фонтанов, листвы, свет луны, фонарей, окон.

Прислушался — ничего не услышал.

Присмотрелся — ничего не увидел.

А дома уже холодно, и поздняя капуста на даче за Шпалорезкой, наверное, уже срезана, да, говорит она, уже срезана, воры срезали, срезали и у нас, и у одинокой соседки слева, и у одинокой соседки справа, и они причитали и плакали, а она не плакала, а у тебя как? Да ничего, слава богу, ничего.

И вчера ничего, и сейчас ничего.

Но вдруг что-то блеснуло!

Да, блеснуло.

Как лопата при эксгумации.

А он уже, наверное, никогда не подскажет.

Раньше подсказывал, теперь молчит.

С грустной усмешкой смотрит из своего фотографического небытия.

Познакомился с ним в театре, на премьере спектакля «Синяя птица», в антракте, в буфете, было там шумно, особенно шумной была одна компания, похоже, из студентов, не из бедных, из золотой молодежи, и самым шумным и развязным из них показался мне тип с копной черных вьющихся волос и с блоковским профилем — он и руками размахивал, и хохотал громче всех.

Достоявшись в очереди, я взял стакан какого-то сока и коржик и уже было направился в дальний угол, как вдруг стакан выскальзывает, падает, разбивается, шум, хохот, разъяренная буфетчица — потерялся я окончательно, и вдруг тот, самый развязный, приказывает буфетчице немедленно замолчать, быстро сметает осколки в угол, хватает за руку, тащит к своему обществу, наливает что-то в стакан, протягивает мне, давай, говорит, не бзди…

Жил он в бараке, его отца приглашали в другие семьи пороть непослушных детей.

Лес, тишина, тропинка, обрыв, шиповник, озеро.

Там с обрыва открывается море.

Жили там, потом уехали.

Аллергия у нее была на пыль и пыльцу, особенно амброзии.

Впрочем, на переезде она не настаивала: у многих аллергия — живут же, но мне уже все там надоело, в том числе и море, а главное — он уехал, и я потянулся за ним, и мы уехали оттуда, теперь же мысленно все чаще туда возвращаемся…